Аглая Набатникова родилась в 1982, в 2004 окончила ВГИК по специальности режиссёр, сняла несколько авторских короткометражных фильмов: «Утюг», «Юнгфрау», «Нимфа». В 2018 у Аглаи Набатниковой вышла дебютная книга рассказов «Рехилинг». Переиздана в 2019 ЭКСМО.
Участник форума «Липки» 2018 (Фонд СИЭП), член Союза российских писателей. Публикации в журналах «Юность», «Знамя», на портале Textura, в сборниках «Рукопожатие кирпича», «Женский декамерон», «Дочки-матери», «Новые писатели», «Я научила женщин говорить» и др.
Голые философы
Зажав пакет в зубах, я плыву за скалы. Адалары — так они называются, говорят, это Сцилла и Харибда, тут бывал Одиссей. Древняя Таврида. То, что в мифах имело гигантский размер, в реальности небольшое, осязаемое и необъяснимо трогающее сердце. Чтобы раздеться догола, нужно найти укромное местечко. Прийти в бухту-музей Чехова — сто пятьдесят рублей взрослым — дойти до самого конца по каменистым утёсам, раздеться до купальника, сложить одежду в рюкзак и бросить здесь. Бутылку воды, подстилку завернуть в пакет, ещё раз в пакет, умело свернуть в рогульку и, зажав в зубы, нырнуть. Грести как можно дальше, почти до Адаларов, и взять влево. Там две скалы смыкаются, образуя расщелину, а за ней широкий плоский камень. Когда заберёшься и ляжешь на него, расстелив тряпку-арафатку, пакеты придавишь бутылкой воды, чтобы не унесло ветром — ниоткуда тебя не видать. Ни с моря, ни с Адаларов, где ныряют подростки, ни тем более с Чеховки. С безлюдных пляжей Артека бдительная охрана прогоняет, даже если незаметно пристроиться в скалах, приплыв морем. Расщелина не доплывая до Адаларов — единственное укромное место во всём Гурзуфе. О нём мне рассказал местный, послуживший риэлтором. Он же поделился алгоритмом с пакетом — специально такое не придумаешь.
Как выбрать квартиру на десять дней, если приехал в Крым в первый раз? Конечно ту, где стоят книги Фрейда и Кастанеды, а в углу висит буддистский колокольчик. Мне досталась скромная квартира местной учительницы. Местные сдают своё единственное жильё на лето, а сами живут в палатке на диких пляжах. Полторы тысячи рублей в сутки — неплохой заработок за три летних месяца, потом его можно проживать весь год. Я успела в последний вагон — конец сентября. Море холодеет, туристы разъезжаются. Солнце мягко облизывает кожу, на прощанье обдавая ветром.
Моей коже солнце необходимо — аутоиммунное заболевание. Витамин Д усваивается только с лучами, а без него я хирею, впадаю в тоску. Что угодно отдам, лишь бы так сидеть как русалка на камне, вглядываясь в искрящиеся изумрудные волны до линии горизонта. Ныряя в прохладные струи в башне из сизых скал без крыши. Здесь я живая и счастливая. Не то что в городе. Трёхлетний сын, работа со скучными программистами в офисе и мой сумасшедший отец. Представим, что всего этого нет.
К камню подплывает кряжистый дед с волосатыми ушами. Наверно, разглядел меня, когда я выбралась из укрытия, делая заплыв.
— Девушка, у вас очень красивая фихура.
Он вылезает на мой камень, как огромный серый краб, загребая клешнями. На камне есть выемка, случайно повторяющая контуры моего тела, в ней удобно лежать. Остальные части камня выпуклые и скользкие: крабу сложно уцепиться и невзначай прилечь рядом, камень толкает его в бока, краб вертится как на сковороде. Всё тело заросло седой шерстью, ноги кривые, плавки с надписью Республика Крым. Я отворачиваюсь не отвечая. Я знаю, сумасшедшие успокаиваются, если их игнорировать. Желание приблизиться к женщине, которая годится тебе в дочери — это ли не сумасшествие? Старик продолжает свои заигрывания, посверкивая золотыми зубами.
— Вы, наверное, из Москвы? У нас таких нет. — Краб фигурно помахивает ладонью у уха, обозначая мою заковыристую изящность. В проницательности ему не откажешь. Местные все как один потомственные рантье: считывают платёжеспособность жертвы в любой ситуации, даже если ты голая посреди моря. Я продолжаю молчать, отодвигаясь на камне подальше. Краб подползает ближе. Он глубоко вздыхает от полноты чувств — давно он не лёживал рядом с обнажённой молодой женщиной.
— Тут можно надувным матрасом огородиться! И вообще никто не увидит! Мы в молодости так делали! Откуда ты вообще про это место знаешь?
Я понимаю, что краб не опасен — наивный зомби хочет почувствовать, что ему снова двадцать лет. Сползаю по скользкому камню — моему лучшему другу — он темнее окружающих скал: особенная горная порода, мне нравится представлять чёрный оникс. Ухаю вниз и стремительно уплываю из расщелины, толкая ногами упругую воду: попробуй, догони. На открытой воде я быстро забываю про пошлого краба. Да и вообще — про всё. Резвлюсь как русалка, то ныряя вперёд, то раскидываясь как морская звезда на спине. С этим надо быть осторожнее, чтобы не смутить никого наготой: завидев туристические катамараны я прячусь в сине-зелёных слоях воды. Над волнами видны плечи и мокрый череп, облепленный короткими волосами. Чёрное море миролюбиво, вдалеке я вижу плавник дельфина, сверкнувший солнцем на жирном боку.
Краба уже нет на камне, мою подстилку он тоже не тронул. Я жадно прикладываюсь к бутылке с водой — после солёных ванн хочется пить, море вытягивает из кожи влагу. Слышны визги ныряльщиков с Адаларов, рокот лодок и катамаранов. Неподалёку переминается на лапах белый баклан. Несмотря на реальные звуки, время в окружении моря останавливается. Я погружена в желе из неги, солнца, пены, дельфинов; щурюсь и улыбаюсь во весь рот. Обнуление до природного счастья: из глубины груди рвётся приветственный клич жизни. У дальней скалы, ловко перепрыгивая с камня на камень, проходит высокий блондин в шортах — первый раз вижу, чтобы здесь кто-то появился с суши. Деликатно сделав вид, что не заметил меня, широкоплечий парень забирается на следующую скалу и исчезает.
— Хей, привет! — только и успеваю я выкрикнуть вслед.
Через секунду он возвращается, подбирается к моему камню и, одним движением сняв шорты и плавки, садится рядом. Это хороший тон среди нудистов — если человек голый, то сидеть рядом с ним в купальнике или плавках неприлично. Этим простолюдины типа краба отличаются от своих. Парень немедленно завоёвывает моё доверие и не подводит и дальше: смотрит только в глаза, никаких разглядываний тела и сомнительных комплиментов. Мы долго молчим, налаживая связь, и мне это тоже нравится. Сидим, обхватив руками колени, инстинктивно скрывая то, что может смутить собеседника, однако во всём этом присутствует естественная свобода — мы оба чувствуем её.
— Слышал твой крик. Вижу, ты умеешь наслаждаться жизнью. — Когда он заговаривает, я замечаю первый недостаток — кривые зубы. Это заземляет образ, Апполон, возникший посреди скал — выглядит уж слишком мифически. Это к лучшему, он настоящий.
— Я эгоистка и не стесняюсь этого.
— Мы не знаем своего характера и можем узнать себя только эмпирически, хотя первоначально имеем о своём характере высокое мнение: презумпция невиновности имеет силу и перед внутренним судом. Так говорил Шопенгауэр.
— Увлекаешься философией?
Парень пожимает плечами.
— Шопенгауэр чрезмерный христианин, последователь морали. Я имморалист. Мне нравится Ницше.
— Ницше ведь не уважал женщин, называл бабёнками.
Парень смеётся, встряхнув светлым чубом.
— Так и есть.
Я радостно вздыхаю про себя: дежурство на камне длится уже неделю, я напиталась солнцем и снова привлекательна, равна другим женщинам. Я смело вытягиваюсь на ониксе, открывая всё тело. Собеседник, похоже, моложе меня — ему лет двадцать пять. Мужским обществом я не избалована. Всё время в городе пожирает работа, дорога — метро, маршрутка, садик — вспышки усталости накатывают, как назойливые насекомые. Я и так забираю ребёнка последним, что его очень огорчает; воспитательница, бывает, встречает меня за воротами; другие заботы с сыном и папой — старик не слишком аккуратен, у него дома всё время приходится что-нибудь мыть, в больницу он ложится раз в полгода. Знакомств на сайтах я не ищу — стесняюсь из-за болезни; наверное, зря. Усилием воли я отряхиваю старые ощущения, сейчас я другой человек. Я как улитка, вылезшая из раковины на свет. Море вдохновило меня.
— Как тебя зовут? — парень светит своими голубыми прожекторами, уже из воды.
Я вглядываюсь в Адалары на горизонте — такой близкий миф.
— Называй меня Каллисто! — принимая игру, принимай и новое имя.
* * *
— Дратути! — Миша глумливо-просторечно здоровается с тучной соседкой в пёстром халате.
— Здравствуйте! — соседка со стуком ставит блюдо с салатом на облупленный столик, она не улавливает издёвки. Я тоже не понимаю подростковой манеры насмехаться: соседка ничего плохого нам не сделала. Известно, что мальчики уступают девочкам в развитии, я старше Миши на пять лет, фактически между нами пропасть, и я должна быть снисходительна. Мы курим за столиком у моей крошечной квартирки, перед нами южный палисадник с виноградной лозой. Миша напросился в гости, был очень настойчив, примерно как танк.
— Давай подведём итог. Ты имморалист, ницшеанец, — Миша кивает на мои слова. — И ты работаешь барменом в кафе на набережной.
Миша слегка мрачнеет — тема day job ради лета в Крыму не воодушевляет. Его амбиции явно выше.
— Ты не мог бы объяснить, почему самые симпатичные парни всегда бармены? — я смеюсь, и Миша смеётся тоже. В глазах его загорается смесь страха и восторга. Оцепенение сжатой пружины, как у зверя перед прыжком. Его реакция смущает меня — слишком явная. Я хотела подбодрить его, но он прилип взглядом, ловя мой, как будто спрашивая прямо: я тебе нравлюсь?
Я ухожу в помещение, чтобы очистить пепельницу, и Миша, восприняв как приглашение, быстро просачивается за мной. Пока я хозяйничаю с чаем в крошечном домике-коробочке, как у кума Тыквы, фланируя между условной кухней — походная плитка, сковородка — и условной ванной — пластиковая душевая кабина, трясущаяся от каждого прикосновения, унитаз с ведром и ковшиком на случай отключения воды, расстояние между — две маленькие ступни, и не больше; высокий широкоплечий Миша тут наверняка не поместится. Миша изучает с умным видом книжную полку. Напоминая варвара, который хочет казаться интеллектуалом.
— Кто такая Тайша Абеляр?
— Ученица Кастанеды. Это не мои книги. Квартира местной учительницы. Учителя — люди знаний. Для Крыма эзотерика — вероятно, прогрессивно. Я вычитала у Тайши Абеляр одну женскую практику.
Миша опять ловит мой взгляд, смотрит пристально, причём в эти моменты глаза его становятся застывшим голубым стеклом. Он не слушает, а кружит на дистанции, хаотически меняя траекторию: дикарь. Похожий на животное, лишённое свободы, пытающееся уразуметь — бежать ему, кусаться или ластиться.
— Что за практики? — Миша начинает подрагивать, как в ознобе, нервно взмахивая выгоревшей добела чёлкой.
Я стараюсь замедлиться, как советуют психотерапевты при общении с невротиками — людьми с обострённой чувствительностью. Я плавно, через паузы произношу слова и, поймав Мишин полубезумный взгляд как на поводок, текучими движениями веду зверя на выход, к двери. Мне не нравится давление. Он ждёт взаимности, каждый его жест — вопрос. Мы видели друг друга обнажёнными, говорили о философии, но у меня нет чувства, что парень настроен на мою волну. Интерес к телу — ещё не всё.
— Стирание сексуальных воспоминаний.
— Ты занимаешься сексом?
— Да, бывает, — я улыбаюсь. Кажется, я даже не сказала, что у меня есть ребёнок. — А что, это странно?
— Ну, не все им занимаются.
Среди молодёжи масса всяких веяний — асексуалы, хикикомори — я киваю, пытаясь скрыть несерьёзное отношение, выразить понимание. Шаг в пять лет видится непреодолимой культурной пропастью. В это время я решаю, что делать с Мишей. Ещё не поздно его выгнать.
— А зачем стирать воспоминания? — Миша не вникает в слова, повторяя автоматически, сужая круг.
Я раздумываю о своём неумении построить отношения с мужчиной. В конце концов, сузиться до женской и только женской роли полезно. Когда ты тело, ну, может быть, ещё эмоция… Положительная эмоция.
— Чтобы оставаться свободной.
Я разрешаю себе. И тело невидимо подаёт знак. Миша прекращает метание вокруг воображаемой черты Хомы Брута и замирает, настроившись прорвать блокаду. То, чего он боится, неминуемо притягивает его, как центр тяжести. В этот момент мы становимся одним целым — трип начинается, когда принято решение о трипе. Я прислоняюсь к стене, сведя руки за спиной. Складки длинного платья замирают, прекращают колыхаться. И это мгновение длится вечно.
— Ты что, хочешь меня? — несложно найти слова, подойдёт любой звук с ласковой интонацией. Последний толчок, ускорение. Вместо ответа Миша бросается на меня стремительным движением, как будто ныряет в воронку, и одежда на нас обоих нам совсем не мешает.
* * *
Красноватая земля, синий лес, толстые корни, пыль под разлапистыми сандалиями. Мы в походе — Миша знатный турист и знаток Крыма, завёз в местный заповедник, где людей вообще нет. Через приземистые хвойные ветви пятнами проглядывает море, сладкий и терпкий воздух похож на сок. Я ставлю ступни боком, чтобы не поехать кубарем по отвесной тропинке. Миша, размахивая суком дерева как посохом, галантно подаёт руку, но я стараюсь поменьше с ним контактировать — я сама, потому что всё в любой момент может закончиться сексом. Миша как ребёнок, нашедший тайник с вареньем, не может сказать себе нет, я могу, но эта борьба утомляет. Самое доступное переключение регистра — философские дебаты.
— Ницше был полунищим преподавателем университета, его никто не читал. То есть, обратной связи не было. Почему же он был так уверен в себе, в величии своих идей? Я бы назвала его безумным, но он оказался прав. Его концепции выкормили фашизм, поменяли Германию, как он и предсказывал!
— Фашизм — это другое. Чёрные рубашки, Муссолини. Слышала? — длинная как у лошади Мишина шея покрывается струями пота. Я, конечно, не смогла встать рано, и мы попали в самый солнцепёк. Ну и что, краснота быстро сменится вуалью загара, всего-то пара дней и маска из сметаны. Мой нежный нос, к счастью, скрывает шляпа, и я, покачивая полями на особо крутых спусках козьих троп, воображаю себя Одри Хепберн. Мне много раз говорили, что я на неё похожа.
— Я не должна разбираться в сортах фашизма, мои дедушки воевали против него, и мне этого достаточно, — горячусь, что-то в интонации Миши меня смущает, возможно, критика моих познаний. Зато у Миши длинные сильные ноги и вытянутое тело, как будто списанное с греческой амфоры.
Под палящими лучами мы минуем широкую рощу пиний — миниатюрных хвойных деревьев с округлыми кронами. Многие ростом с меня, то есть по плечо Мише. Живая фантастическая декорация, переливаясь синим и красным, принимает красивую пару с радостью. Мимо шелестит шоколадными крыльями бархатница Цирцея. Несмотря на зной, ощущаю себя в мифическом Эдеме. Глядя в играющую мускулами Мишину спину, задаюсь вопросом — хотела бы я остаться с ним одна на земле?
— Немецкий национал-социализм был смешан с итальянским фашизмом советскими пропагандистами, чтобы было удобно воевать. — Когда люди говорят чужими словами, это всегда слышно. Миша кидает в меня заученные фразы.
— Ты так говоришь, будто это что-то плохое.
Миша морщится, не желая возражать мне. Перед нами открываются россыпи скал, чудесно переливающиеся от чёрного к коричневому, покрытому пепельной крошкой. Куда только хватает взгляда — бирюзовые волны, бьющие как по метроному, засасывающие в своё безвременье. Мы оба замираем, не в силах найти слов, расплывшись в глупых улыбках. Да, рюкзаки и автобусы, облезшая кожа стоили того — никаких следов человека. Мы в космосе.
Однако мы не одни, марсианский пейзаж вдруг порождает деда в камуфляже, ковыляющего к нам по камням.
— Это сторож заповедника, — объясняет Миша.
— Что мы сделали?
— Думаю, ему просто скучно, людей не видит, а тут такая девушка, — Миша подмигивает мне и смеётся, немного меня смутив.
Мы наблюдаем приближение корявой фигуры в обвесе из рации и фонарика.
— У него ещё и бинокль есть, он будет за нами подглядывать! — Миша показывает на глинистый склон, поросший невысокими пиниями, как кустарником. Видимо, наверху прячется пост охраны.
Я недовольна, приближение старика меня пугает. Оштрафует, обругает, арестует — мало ли чего ждать от служителя закона. Нудисты по определению нарушители. К счастью, мы ещё не успели раздеться.
Сторож, похожий на деревянного истукана в глубоких морщинах, молча проходит мимо, проскрипев кожаным ремнём, зыркнув на меня из-под косматых бровей. Когда он скрывается за дальней скалой — оставив загадку — чего же он хотел от нас — Миша разражается смехом, сгибаясь пополам и уронив рюкзак.
— Я бываю тут каждую неделю. Ночую в палатке. А сейчас сколько внимания! Ты явно ему понравилась!
Я не понимаю, почему он так веселится.
— Каллисто, ты красивее Кати!
— Какой ещё Кати?
— Коллега, работаем в баре. Я с ней приезжал, но сторож не появлялся. А тебя захотел разглядеть!
По мысли Миши мне должно быть приятно, что я победила Катю, покорив сторожа. Я же понимаю, что Миша каждую неделю появляется здесь с новой девушкой, оценивая их по формам. Надо ли читать философию, чтобы так мыслить?
Я сбрасываю одежду и иду к воде. Зайти у меня не получается: валуны разбросаны у берега слишком часто, в щелях между ними волны завихряются в мощные опасные воронки. Можно рискнуть, но у меня уже есть опыт попадания в водовороты. Если ничего не сломаешь, то обдерёшь кожу; выплыть на открытую воду через острые камни, скрытые под водой, трудно, а залезть обратно по скользкому камню и того невозможней — в спину будут бить взбесившиеся в замкнутом пространстве волны, сбивая с ног. Заходя куда-то, всегда думай, как будешь выходить.
Я стою на мокром камне, широко расставив ноги для устойчивости, разглядывая немой горизонт, как будто снятый на старую киноплёнку. Оборачиваюсь к Мише. Он сидит на берегу, сложив коленями и руками закрытую форму — морская фигура, на месте замри — прилипнув ко мне жадным взглядом. Как я буду выходить из этих отношений? Этот дикий мальчик просто ест меня, не особенно вникая, что у меня на уме. К горлу слегка подкатывает тошнота.
— Вася! — противный, как скрип несмазанной уключины, дребезжащий голос раздирает воздух, расходясь над бухтой. — Вася!
К нам, ковыляя, приближается худенькая пропитая женщина: рыжий войлок волос, грязная майка, отвисший зад. Пустые руки: ни сумки, ни авоськи, только пачка дешёвых сигарет торчит из кармана. Пройдя к морю, полностью игнорируя наше присутствие, кликуша останавливается и продолжает звать Васю, потом достаёт кусок хлеба и крошит чайкам. Бормоча под нос проклятия, адресованные то ли Васе, то ли нам, безумная бродит вдоль берега. Чайки кружат над ней.
— Что она здесь делает? — я присела рядом с Мишей. — Это же заповедник?
— То же, что и мы. Отдыхает. Общается с неким Васей.
— Какое-то заколдованное место. Может быть, Вася — это её утонувший муж-рыбак, обратившийся в чайку?
Миша тянет меня в укромный уголок: под скалами образовалось что-то типа пещеры без одной стены, внутри по гальке журчит солёный ручей.
— Иди ко мне!
Я стесняюсь сумасшедшей: она и не видит, но её присутствие нависает угрозой, напоминает о себе редкими вскриками.
— Не надо.
— Почему?
— Знаешь, сумасшедшие очень чувствительны. Кто знает, что ей придёт в голову?
Мы с Мишей дразним блаженную, я это знаю, и она, возможно, это знает. Сломанное рацио превращает иррацио в мотор удвоенной силы. Но Мишу только раззадоривает сцена со свидетелем. Он хватает меня за плечи и грудь. Я вырываюсь, больно шлёпая противника по рукам, но он сильнее и заставляет меня лечь.
— Вася! — мы слышим жалобный крик совсем рядом, или пещера перемещает источник звука, отражая от стен.
Мы замираем, прекратив возню, я отворачиваю лицо, спрятав на плече у Миши, потому что чувствую стыд. Мишино тело вибрирует: я понимаю, что он смеётся.
* * *
Дождь хлещет струями по асфальту, образуя пересекающиеся линии — здесь все дороги в наклоне. Развязка удивляет меня, дочь мегаполиса, своей пустотой. В который раз думаю, что место заколдованное — местные боятся здесь появляться. Редкая машина проезжает раз в пятнадцать минут. Мы уже давно сидим на остановке в виде огромной полой ракушки, выложенной мозаикой. Я промокла и мёрзну, Миша дал мне старомодную ветровку цвета хаки, сохранившуюся сухой в рюкзаке, я переживаю, что цвет мне не идёт; я вынуждена быть мокрой, бледной и зеленоватой. Миша обижен. Он отвёз меня в заповедник, показал Крым, блеснул как мужчина и путешественник. Я же его отвергла. Я тоже сдерживаю гнев. Миша задел меня грубостью, принуждением к экстремальной близости на природе. Теперь он извлекает термос с пуэром. Такой чай не у каждого найдёшь: Миша не только турист, но эстет. Он продолжает терзать меня философией.
— Ницше противопоставляет себя Шопенгауэру. Христианской парадигме в целом. Имморалист отрицает право общества навязывать стыд за наши поступки; позорно сожалеть о том, что ты уже совершил…
— Ты залезал в мой телефон? — я смотрю на тёмный экран айфона и вижу на стекле большой отпечаток пальца, больше моего. Я не ставлю защитный код, тогда придётся самой его вводить каждые пять минут, это отвлекает.
— Почему ты не сказала, что у тебя есть ребёнок? Я видел фотки.
— Какая тебе разница? Это же не твоё дело.
— Как не моё? Я для тебя просто развлечение, да? — накопившаяся за день обида прорывается. — Не зря Ницше говорит, что бабёнки…
— Курортный роман — слышал такие слова? Моя настоящая жизнь осталась в Москве. Я здесь забываю про неё, про ребёнка…
— С кем же ты его оставила?
— Сына я оставила его отцу.
— Я так и знал, что у тебя мужик! В этом всё дело! — Миша вскакивает и выходит под дождь, спускаясь по склону, в гневе размахивая длинными руками.
Останавливается автобус, похожий на муляж буханки. Со скрипом и грохотом разъезжается гармошка дверей. Я в Мишиной куртке, у меня его термос, а у него в рюкзаке моя шляпа. Лучше поеду домой, поем и согреюсь. Следующий автобус через час, а может, и вообще не придёт. Бежать вслед за мужчиной тридцать километров я не собираюсь. Я располагаюсь на потёртом сиденье из кожзама, длящем существование с советских времён. Вдруг Миша сам запрыгивает в салон, распуская лужи вокруг кроссовок. Несколько унылых пассажиров, загипнотизированных тряской по горным дорогам, абсолютно равнодушны, и не такое они видали. Миша садится напротив, с каждым движением чавкая водой, в глаза гордо не смотрит.
— С мужчиной, который тебя беспокоит, мы никогда и не были вместе. Просто друг, просто запланированный ребёнок. Я не замужем и никогда не была. — Я ненавижу Мишу за то, что он заставил меня это сказать. Всё равно что признаться, что ты неудачница. Чтобы позлить манипулятора, я добавляю мечтательно: — Такой человек никогда не женится.
Это срабатывает, Миша вперивается колючим взглядом, ноздри раздуваются как у лошади.
— А я? Как насчёт меня? — Он вообще похож на лошадь — вытянутым лицом, мускулистой шеей. Лошади понимают телепатические сигналы.
— С тобой я погружаюсь в роль девушки независимой и свободной. Типа Каллисто. Понял?
Миша не понимает, но чувствует, что к нему проявили уважение. Подчеркнули уникальность. Взгляд прозрачных глаз немного смягчается.
— Скажи своё настоящее имя.
— Так даже лучше. Это только наша игра.
* * *
На центральной площади Гурзуфа раскинулась большая, в ширину здания, столовая в советском стиле. Красная вязь облезших букв, возвещающих «Таврида». Пластмассовые столики, укрытые зонтами от жары, за ними отдыхающие — гумус земли. Компот на красном подносе, дети, лишённые любопытства к жизни, уткнулись в бледные котлеты под причитание неуклюжих мам «кушай, кушай». Это безобразное слово стоит над любой столовой как пар над озером. Неотделимое от плотской тесноты пляжей, шашлыков с луком и поп-какофонии. Мясистые тела, грубо вылепленные, похожие на оживших големов, слепой взгляд, опрокинутые лёгкие стулья. Как и мы с Мишей, отдыхающие любят море, но какой-то другой любовью. Они никогда не попадут на наши дикие скалы, а мы никогда не ляжем на их гальку — валетом под шансон. Столовая «Таврида» наша единственная точка пересечения. С пониманием своего эстетического превосходства мы смотрим на големов, уступаем им стол, стулья, подносы — им ведь всегда мало места, им невыносима тишина, она таит опасность встречи с собой, големы делают шум, говорят любые глупости, заговаривая небытие. Мы с Мишей переглядываемся смеющимися глазами, голубыми и карими — их у нас ровно четыре.
После крутых подъёмов и спусков, скитаний под дождём, обжигающих лучей, морской соли я чувствую себя компьютером, совершившим reboot, от меня только и осталось что улыбка и тряпочки ног. Миша находит мою ступню под столом своей и гладит пальцы.
— Когда-нибудь они все отсюда исчезнут, русские оккупанты, и Крым вернётся. — Миша тоже расслаблен до полужидкого состояния, его обычная дёрганность ушла. Тарелка опустела, он пьёт вишнёвый компот как нектар богов, наслаждаясь. — И мы будем царями берега, сверхлюдьми.
— Погоди, а разве мы с тобой не русские оккупанты? — мне лень разговаривать: растягиваю гласные, не открывая рта широко. Это называется московский говор.
— Нет. Не я. — Миша осторожно поднимает взгляд, тихо, с хрипотцой, как будто сжав воздух в горле, добавляет. — Я не хочу причислять себя к русским.
Внезапно он собирается: напрягает плечи, убирает ногу, подтянув к себе сброшенный кроссовок.
— Я с Украиной в этой войне. А ты разве нет?
Разговор зашёл не туда, я огорошена. Политические дебаты не были в планах. Уже ставшая рыхлой нить между нами натягивается как резинка-прыгалка для девчонок — отпустишь — и будет больно.
— Я рада, что Крым вернулся. Мне нужно солнце, я выздоравливаю здесь. Я не хочу ездить за солнцем в другие страны.
— Разве такое бывает? — Миша уже знакомым движением встряхивает чубом, он волнуется.
— Ты о чём?
— Среди нормальных людей нет таких. Ты издеваешься, да?
— Что значит нормальных?
— Таких, как мы! Есть мы, и есть они — Миша отчаянным жестом охватывает столовую с жующим населением; безропотный мальчик с котлетой поднимает голову и со звоном роняет вилку. — Ещё бабки всякие, из ума выжившие. Они же и голосовали на всех этих референдумах!
— Значит, я с ними, а не с тобой, — я пожимаю плечами. — Расширяй сознание.
— Этого не может быть! — Миша резко встаёт, обувается и вприпрыжку, в два шага, руки в карманы, уходит за условную миленькую оградку, исчезая в переулке, ведущем к пляжам.
Мальчик с котлетой, так и не доеденной несмотря на все заговоры «кушай-кушай», внезапно улыбается мне, искренне и беззубо.
— Таврида! — звонким голосом произносит он.
К моему столику подходит служительница столовой с розовой мохнатой тряпкой, она поднимает поднос и стряхивает со стола крошки.
— Закончили? До свидания! — нет сомнений, её бесит моя модная шляпа.
* * *
На набережной в шесть вечера кипит жизнь: отдыхающие гуляют семьями. С кораблей-ресторанов, обвешанных гирляндами, кричит шансон, уличные панки исполняют Цоя, окружённые толпой. На прилавках тюбики с крымскими душистыми кремами, подушечки саше — роза и лаванда, кольца и подвески — лунный камень, яшма, кошачий глаз. Из вагончиков вдоль дороги зазывают стройные кавказские массажисты, тётки в магазинчиках развесили полувоенные сувениры — тельняшки, футболки «Вежливые люди», моряцкие бескозырки. Сладкая вата, огни и свиристелки.
Я сижу на лавочке, под которой кошки глодают рыбные кости, и плачу. Уже несколько женщин останавливалось передо мной, умилённо лопоча ласковые слова. Взгляд их направлен сквозь меня, под лавку. Людям свойственно выхватывать из окружающего мира только им интересные вещи, игнорируя ненужное или непонятное. Кошки — интересны пожилым дамам, а я — совсем нет. Даже если бы они меня заметили, то уж вряд ли бы сказали доброе слово. Но справедливости ради — и они для меня грубые, едва живые сгустки плоти, лишённые разума. Нас скрепляют только кошки — белая и пятнистая, спрятавшиеся за моими ногами. Кошки никого не любят.
Потеряв Мишу, я испытываю женский крах. Ещё утром мужчина меня раздражал, я его даже ненавидела. Сейчас я готова обсуждать Ницше и Шопенгауэра в любых дозах, а возможно, даже заниматься любовью на глазах у кошатниц.
Я знаю, как называется кафе, где служит Миша. «Адонис». Смешно, ему подходит. Я должна попытаться найти слова, достучаться.
Сажусь за столик с видом на лодочную станцию за Чеховской бухтой. Чудом столик свободен, кафе «Адонис» заполнено компаниями, выпивающими под тосты. Раскладываю тканную салфетку на коленях. Миша мелькает за стойкой, разливая кофе — увидел меня, опускает глаза. Перешёптывается с официанткой — низенькой брюнеткой с резкими движениями, картинно жующей жвачку. Так вот ты какая, Катя. Действительно, неприметная. Соперница пристально смотрит, усмехается и, со свистом разрезая влажный вечерний воздух, оказывается у моего столика; воинственно поднимает блокнот.
— Я вас слушаю.
— Мне кофе, — я смотрю в сторону Миши, который будет исполнять мой заказ. Светлый чуб провинциально зачёсан гелем. Чёрная синтетическая футболка подчёркивает рельефные плечи. Он вполне мог бы рекламировать парфюмы. Катя напрягается. Порхание золочёной ручки. Колюще-режущий взгляд, перехватывающий мой — в сторону бара.
— Еду не заказываете?
— Не хочу.
— А стол занимаете.
— Я ненадолго.
— Денег нет, так и скажите.
Я могла бы ответить, но я не стану. Я выше Кати и не буду опускаться до её уровня конфликта. Миша хоть и не слышит, но понимает — девочки дерутся: порозовел, как будто стало жарко. Занят приготовлением коктейля. Гордость от моего появления скрывает плохо. Катя чувствует наше волнение и тоже заводится.
— Могу предложить коктейль «Секс на пляже». Интересует?
Подлая Катя намекает, что программа, предложенная мне, была стандартной.
— Нет, давайте коктейль «Маргарита». Меня как раз так зовут.
Я смотрю в сторону музыкантов, поющих Цоя. Их по-прежнему окружает толпа. Дети лижут мороженое. Дамы трясут керамическими розочками в ушах. Мужчины обозначают своё присутствие и контроль за благополучием семьи тяжёлым пустым взглядом. Круглые животы перетянуты ремнями торб, куда складываются покупки. Им понятны тексты, написанные тридцать лет назад.
Время есть, а денег нет, и в гости некуда пойти!
Музыканты безбожно фальшивят, в ноты попадает только гитарист, впрочем, остальные двое играют чуть не скалкой на кастрюлях: на подручных материалах, изображающих ударную установку.
Пфф, нет денег — надо же чего придумала. У меня есть деньги. Я нормально зарабатываю в Москве, пишу диалоги для искусственного интеллекта. Работаю в IT. Если я не хочу есть, это ещё не значит, что у меня нет денег. Глупая приморская официантка Катя. Вот она снова передо мной. Жёлтый коктейль расплёскивается от удара бокала о стол. Скорее всего передала мои слова про имя, не понимая, что служит любовным курьером.
Миша, наконец, смотрит на меня. В его взгляде упрямая жестокость. Не сработало. Он всё решил.
Покончив с напитками под прицелом этой парочки, продолжающей обо мне шептаться — я главное событие их вечера, выхожу на набережную. Меня догоняет Катя.
— Это вы мне оставили? — она вытягивает несколько купюр из старомодной бордовой папки со счётом.
— Да, это чаевые, — я наблюдаю, как Катины веснушки бледнеют от гнева, или мне только кажется в неверном свете фонарей.
— Забирай!
— Почему?
— Мы не берём от крымнашистов.
Я молчу, глядя на Катины спазмированные мышцы щёк, и понимаю: она боится. Что я ударю. Я качаю головой в знак, что не возьму протянутые деньги. Катя бросает их на землю. Три бумажки разлетаются, как мелкие камушки.
— И в кафе наше больше не приходи, — гордая защитница братского народа скрывается за деревянной решёткой, увитой плющом. Сквозь дырочки я вижу Мишин чуб, двигающийся туда-сюда.
Я поднимаю деньги. И отношу в бейсболку музыкантов, играющих Цоя.
Те, кому нечего ждать, отправляются в путь!
Спокойная ночь!
Интересно, а Цой был бы крымнашистом? Этого мы никогда не узнаем. Но каждая из сторон верит, что он с ними. Это очевидно.
* * *
Я пробираюсь по гальке, подсвечивая себе айфоном. Контуры Адаларов видны даже в темноте. Здесь надо пройти по бетонному волнорезу, подвернув юбку, заткнуть её по-казацки за пояс, снять сандалии и спрыгнуть в волны высотой по колено. Самый дальний пляж в череде Артековских. Утыкаюсь в скалу как в стену — здесь меня точно никто не заметит, ни туристы-палаточники, ни уединившиеся парочки. Кто сюда может ещё проникнуть? Разве что призрак Одиссея. Сажусь бабочкой, подвернув мокрые ноги. Буду делать практику Тайши Абеляр.
Неожиданно внутри звучит диалог с Мишей, как будто он рядом, как будто хочет поговорить.
— Почему ты игнорировал меня? Натравил свою Катю.
— Я боялся, если подойду — не удержусь, и мы помиримся.
— Ты считаешь меня врагом. Правильно?
— Не важно. Я хочу тебя, я завишу от тебя. И это мне не нравится.
— Противоречие. А что там Катя?
— Она не в моём вкусе.
— Зато ты ей нравишься.
— Есть такой момент.
— Адонис…
— Не смейся.
— Я помогу тебе.
— Как?
— Сотру нашу связь и больше не буду слышать тебя.
— Не делай этого!
— Ты разве не рад? Зависимость уйдёт.
— Не у меня.
— Но ты же хотел расстаться?
— Я не хочу, чтобы ты забывала меня.
— Опять противоречие.
Я начинаю практику, мысленно заткнув ватой уши, чтобы заглушить Мишин заикающийся голос.
Вдох, поворот головы, справа-налево. Я вспоминаю камни, вспоминаю улыбку, кривые зубы, слегка приторный запах, голубые глаза. Выдох, слева-направо, отпускаю, этого больше нет. Вдох, поворот, чувство, когда заполняет и обжигает изнутри, выдох. Вдох, твоё желание, мягкие складки одежды, твёрдая стена, выдох, влажные губы, вдох, странная женщина, цокающая по камням, журчание ручья, выдох, вдох, морской сторож, красная земля, хвойные иголки, выдох, вдох, Ницше, Цой, прерывистый смех, дождь, твои пальцы между моих ног, выдох, вдох, дратути, чёрный оникс, дельфин, тела в воде, затяжка сигаретой, выдох. Вдох и ничего. Я открываю глаза. Выдыхаю: в груди пусто. На губах обжигающий вкус инжира, который я нашла по пути под деревом. На Адаларе зажигается огонёк костра.
* * *
Я спускаюсь по мощёной булыжниками мостовой, это главная туристическая точка Гурзуфа — слева море, справа разноцветные домики-скворечники, налепленные друг на друга. Детский лагерь, почта, винный магазин. Дурманящий запах акации; высокие бетонные бортики со вмурованными ракушками. Вот здесь, где узкая дорога поворачивает, часто стоят художники с мольбертами — живописная обсерватория. Напротив открыта дверь в художественный салон: пейзажи по стенам, горит свет, гремит старомодная песня.
Скажи мне Да-Да-Да!
И своё сердце подарю тебе я раз и навсегда!
Ведь это слово для меня как путнику вода!
Я чувствую, что должна зайти. В помещении распивают самогон два хиппи — высокий, лет пятидесяти, мощный, с красноватой грубой кожей и седыми патлами до плеч, и приземистый толстый брюнет помоложе, в гавайской рубахе. Они прерывают разговор, уставившись на меня. Длинная красная юбка в мелкий цветочек, белая майка, подчёркивающая загар.
— Маргарита! — громко представляюсь я.
Седой — он здесь явно главный — делает приглашающий жест и достаёт из-под завалов холстов раскладной брезентовый стульчик.
— Девушка, посетите галерею, у нас и угощение имеется! — хрипит он, извлекая банку кильки в томате, и гордо ставит на пенёк с куском оргстекла — импровизированный стол.
— Это продаётся? — присев, я разглядываю вереницу дощечек с яркими пейзажами. Мне хочется быть добрым гостем.
— Моё ноу-хау! — патлатый наливает себе и другу ещё самогона в пластиковые стаканчики, а мне протягивает железную кружку. — Приезжие живопись не покупают — дорого! Вот, мы со Стасом решили его картины напечатать на дощечках, в Ялте такая услуга — офсетная печать! Цена миниатюры — пятьсот рублей! Улетают как пирожки!
Ясно, гавайская рубаха — художник, а патлатый его импресарио.
— Возьму эту и эту! — я выбираю бирюзово-зелёные домики и розовую набережную Ялты в дождь.
Патлатый обстоятельно заворачивает мне обе в коричневый пергамент. Стас расцвёл от признания и успеха. Глотаю самогон, горло обжигает, я не могу удержать кашель. Слёзы выступают. Воды нет, запить нечем, приходится заесть килькой и занюхать локтем.
— Мы сейчас тебе пойдём вина купим на эти деньги, раз ты от моей наливки отказываешься. — Импресарио смотрит на меня с упрёком. Он прав, от такого не отказываются, я слабачка. — Кстати, я Эдик.
Конечно, старого хиппи просто обязаны звать Эдик. В этом и нужная изысканность, и инфантильность. Взгляд Эдика застенчивый, как у подростка, несмотря на возраст и мощное телосложение — похоже, у Эдика спортивное прошлое.
Самогон заканчивается. Мы втроём идём в винную лавку Массандра, там разливают домашнее вино из бочки в пластиковую тару. Эдик со знанием дела показывает, из какой бочки наливать. Стас в гавайской рубахе так и молчит, периодически подхохатывая на шутки Эдика. Художники — люди невербальные. Я настаиваю и плачу за вино сама, тогда обрадованные Эдик и Стас спешат в соседний продуктовый. Молодая полная продавщица с длинными фиолетовыми ногтями знает Эдика, его любимую водку и минералку, они привычно флиртуют.
В галерее Эдик разворачивает отвёрнутые к стене холсты, разбирает их как бурелом. Букет маков, Медведь-гора, Адалары на закате, обнажённая девушка. Эдик любит и знает каждый экземпляр — кто и как его писал; сыплет именами и анекдотами. Судя по всему, все эти художники останавливались в Гурзуфе у него, ходили купаться и на рынок за вишней, а картинами расплачивались, точнее, оставляли на реализацию. Эдик — отец мафии. Но вряд ли кто-то купит эти замечательные картины. Отдыхающие темны и слепы, — на местной ярмарке мастеров расхватывают пучеглазых пузатых котиков из глины, в клетчатых штанишках как у Карлсона — вот чем украшают они свой интерьер под низким потолком, с обоями в крупных розах. Если отдыхающие и купят картину, то свой трафаретный портрет от ремесленника с набережной. Дешевле и понятней.
Эдик достаёт из глубины самый большой холст, в свой рост. На нём размашисто, по-детсадовски примитивно изображена селёдка на тарелке в окружении гранёных стаканов.
— А это моя! — Эдик нежно смотрит на картину. Стас вздыхает и опускает взгляд. Я тоже огорчена — мазня Эдика настолько убога, что невозможно подобрать и пары добрых слов из вежливости. Все импресарио, продюсеры, менеджеры рано или поздно оказываются творцами сами.
Эдик делает вид, что не замечает нашей реакции.
— Мы продолжаем вечер группы «Цветы!» — радостный Эдик спешит к старомодной стереосистеме, проигрывающей диски.
Скажи мне Да-Да-Да!
И целый мир зальётся самой нежной музыкой тогда!
И ты увидишь, как над землёю взойдёт звезда!
Вечер достиг высшего градуса. Эдику всё лучше и лучше. Он, пошатываясь, пускается в пляс, забывая себя.
— Ты интересная такая девушка, Марина, у тебя ноги! — Стас заговорил. Это его первая реплика за вечер.
— Какие ноги? я в длинной юбке! — от Стаса я совершенно не ожидала подобного выпада, он поступает как крокодил, притворявшийся пеньком, а потом прыгнувший с раскрытой пастью.
— Так ты ещё сексаульнее. — Стас каламбурит, застенчиво улыбаясь, и подсаживается ближе. Хитрые глаза его похожи на чёрные лучистые пуговки.
Художники — люди эротически одержимые. Женская красота — их способ познания мира, как и красота вообще. Их нельзя винить. И имя перепутать легко.
Эдик размахивает своими огромными плечами — он хвастался продавщице, что каждое утро проплывает по 10 километров вдоль пляжа. Никогда не видела, чтобы люди плавали не вглубь моря, а горизонтально. Но судя по энергии пожилого Эдика — это работает. Эдик хватает меня в приливе чувств и поднимает на высоту.
— Крым наш! — начинает вопить он.
— Крым наш! — подхватывает басом Стас.
Крики смешиваются с мелодией группы Цветы, а запах водки с запахом моря и акации.
— Ты не уважаешь меня как художника! Паразит! — неожиданно вскрикивает Эдик и бьёт Стаса тяжёлой десницей по челюсти.
* * *
Эти смешные корявые люди — мои братья, моё племя. А красивый ницшеанский Миша — нет. Почему так? И ведь никто из нас не может измениться, даже по своей воле. Зато благодаря Мише я сделала важное открытие. Говорить о философии надо голыми, а заниматься любовью в одежде. Так интереснее, потому что ничего не меняет.
Убежав от дерущихся художников я, довольная и пьяная, спускаюсь к набережной. Море похоже на нефть. На Адаларах знакомой точкой пульсирует оранжевый огонь — то ли турист, приплывший на лодке, заночевал и разжёг костёр, то ли Сцилла и Харибда заманивают новые корабли. Сцилла в пещере — чудовище, снизу собака, сверху женщина, вечно голодная, яростная, пожирающая за раз по шесть человек; водоворот под второй скалой — Харибда, равнодушная, но равно смертельная для всех. Возможно, Одиссей именно сейчас проплывает между двух скал, осознанно прижимаясь к Сцилле, и шестеро из его команды погибают. Ведь во вселенной пространства параллельны, а времени не существует. Все мифические битвы происходят и сейчас. Мне показалось, я слышу страшные крики. Может, застрявшая в барабанных перепонках морская вода. Я присосалась ладонями к ушным раковинам и трясу головой в разные стороны.
Май 2020
Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!
